Movement

Было время, когда я много думал об аксолотлях. Я ходил в аквариум Ботанического сада и часами не спускал с них глаз, наблюдая за их неподвижностью, за их едва заметными движениями. Теперь я сам аксолотль.

Когда-то я много размышлял об аксолотлях. Я наведывался в аквариум Ботанического сада и часами наблюдал за ними, следя за их неподвижностью, за их едва заметными телодвижениями. А сейчас я сам аксолотль.

Случай привел меня к ним одним весенним утром, когда Париж распускал свой павлиний хвост после медлительной зимы. Я проехал по  бульвару Пор-Рояль, миновал бульвары Сен-Марсель и Л'Опиталь, увидел зелень среди серых массивов и подумал о львах. Мне нравились львы и пантеры, но никогда до тех пор я не входил в сырое и темное помещение аквариума. Я оставил велосипед у ограды и пошел посмотреть на тюльпаны. Львы были уродливы и печальны, а моя пантера спала. Я решил зайти в аквариум, мельком глянул на обычных рыб и неожиданно натолкнулся на аксолотлей. Я простоял возле них целый час и вышел, уже неспособный думать ни о чем другом.

Случай свел меня с ними в то самое весеннее утро, когда после зимней спячки Париж наконец раскрыл свой павлиний хвост. Я проехал по бульвару Порт-Рояль, потом прокатился по бульварам Сен-Марсель и Л’Опиталь и увидел газон, зеленеющий среди всей этой серой массы домов, и тут же вспомнил о львах. Я любил захаживать ко львам и пантере, но никогда не переступал порог влажного и темного здания с аквариумами. Прислонив велосипед к железной решетке, я пошел посмотреть сад. Но львы чувствовали себя неважно, а моя пантера спала. И я вошел в здание с аквариумами; пройдя мимо вполне заурядных рыбешек, я вдруг наткнулся на аксолотлей. Проведя возле них целый час, я ушел и с тех пор уже не мог думать о чем-либо другом.

В библиотеке святой Женевьевы я справился по словарю и узнал, что аксолотли – это снабженные жабрами личинки тигровой амблистомы из рода амблистом. То, что они мексиканцы, я увидел по ним самим, по их маленьким розовым ацтекским физиономиям и по табличке над аквариумом. Я прочел, что в Африке находили экземпляры, способные жить на суше в периоды засухи, и что они продолжают свою жизнь в воде при наступлении периода дождей. Я нашел их испанское название, ахолоте, упоминание о том, что они съедобны и что их жир применялся (по-видимому, сейчас уже не применяется) так же, как рыбий жир.

В библиотеке Святой Женевьевы я вычитал в энциклопедии, что аксолотли – земноводные, точнее, личинки тигровой амбистомы, имеющие жабры. Чтобы понять, что они – мексиканские твари, мне хватило одного взгляда на их маленькие розоватые ацтекские маски, об этом же говорила и табличка в верхней части аквариума. Я прочел, что отдельные экземпляры встречаются и в Африке, они пережидают засуху, зарывшись в землю, а едва начинается сезон дождей, перебираются в воду. Я нашел и испанское название аксолотля – ахолоте, – узнал, что их употребляют в пищу, а их жир использовался (похоже, теперь уже не используется) вместо рыбьего жира.

Мне не хотелось изучать специальные труды, но на следующий день я вернулся в Ботанический сад. Я стал ходить туда каждое утро, иногда днем и вечером. Сторож в аквариуме недоуменно улыбался, надрывая мой билет. Я опирался на железный поручень, огораживающий стеклянные стенки, и принимался смотреть на них. В этом нет ничего странного, ибо с первого же момента я понял, что мы связаны, что нечто бесконечно далекое и забытое продолжает все же соединять нас. Мне достаточно было в то первое утро просто остановиться перед стеклом, за которым в воде бежала вверх струйка пузырьков. Аксолотли сгрудились на мерзком и тесном (только я знаю, насколько он тесен и мерзок) полу аквариума, усыпанном осклизлыми камнями. Их было девять экземпляров, и почти все, уткнувшись носом в стекло, глядели на посетителей своими золотыми глазами. Я стоял смущенный, почти пристыженный; казалось чем-то непристойным торчать перед этими молчаливыми и неподвижными фигурами, сбившимися на дне аквариума. Мысленно выделив одного, находившегося справа и немного в стороне от остальных, я внимательно изучал его. Я увидел розоватое и словно прозрачное тельце (при этом мне пришли на память китайские статуэтки из молочного стекла), похожее на маленькую пятнадцатисантиметровую ящерицу, с удивительно хрупким рыбьим хвостом, самой чувствительной частью нашего тела. Вдоль хребта у него шел прозрачный плавник, сливавшийся с хвостом, но особенно меня поразили лапки, изящные и нежные, которые заканчивались крохотными пальцами, миниатюрными человеческими ногтями. И тогда я обнаружил его глаза, его лицо. Лицо без выражения, где выделялись только глаза, два отверстия с булавочную головку, целиком заполненные прозрачным золотом, лишенные всякой жизни, однако смотрящие; мой взгляд, проникая внутрь, словно проходил насквозь через золотистую точку и терялся в призрачной таинственной глубине. Тончайший черный ореол окружал глаз и вписывал его в розовую плоть, в  розовый  камень  головы, пожалуй, треугольной, но с закругленными неправильными краями, которые придавали ей полное сходство с изъеденной временем статуэткой. Рот находился на самом подбородке треугольного лица, и только в профиль угадывались его значительные размеры; в фас на безжизненном камне едва виднелась тонкая щель. По обе стороны головы, там, где полагалось быть ушам, у него росли три красные веточки, точно кораллы – растительный придаток, по-видимому, жабры. И это было единственное живое в нем: каждые десять-пятнадцать секунд веточки жестко выпрямлялись и вновь опадали. Порой одна из лапок чуть шевелилась, я видел, как крохотные пальцы мягко погружались в ил. Мы вообще не любим много двигаться, да и аквариум такой тесный: едва тронешься с места, как наталкиваешься на чей-нибудь хвост или голову; это вызывает недовольство, ссоры, в результате – утомление. Когда мы неподвижны, время идет незаметно.

Я не стал копаться в специальной литературе, но на следующий день снова пришел в Ботанический сад. Я стал наведываться туда каждое утро, а иногда забредал еще и по вечерам. Смотритель аквариума каждый раз, получая от меня билет, растерянно улыбался. Я прислонялся к металлическому поручню, опоясывающему аквариум, и смотрел на аксолотлей. И в этом нет ничего странного, потому что я сразу же понял: что-то нас связывает, что-то давно забытое и отчаянно далекое, но тем не менее что-то близкое нам обоим. И это я осознал в то самое утро – стоило мне лишь остановиться у аквариума, в котором сквозь толщу воды поднимались пузырьки воздуха. Аксолотли громоздились на ничтожно малом участке дна (и лишь я один в состоянии понять, насколько ничтожным и насколько малым он был), покрытом замшелыми камнями. Их было девять, самый крупный из них уткнулся головой в стекло, вперяя взгляд своих глаз золотистого цвета в каждого, кто приближался к аквариуму. Я смутился и едва не застыдился самого себя, когда вдруг понял, с каким же бесстыдством разглядываю эти молчаливые и неподвижные тела, спрессованные на дне аквариума. Я мысленно выделил одну особь, лежавшую справа и несколько отдельно от остальных, и захотел получше ее изучить. Розовое тельце, почти прозрачное (мне вспомнились китайские статуэтки из молочного стекла), напоминающее тело маленькой ящерицы, пятнадцати сантиметров длиной, оканчивалось удивительно изящным рыбьим хвостом – надо сказать, самая чувствительная часть нашего тела. На хребте – прозрачный плавник, сливающийся с хвостом, но лапки – вот от чего я не мог оторвать взгляд – были тонюсенькие, с крошечными пальчиками и ноготками, совсем как у человека. И тут я увидел его глаза и его лицо. Невыразительный лик: одни лишь глаза и больше ничего, две дырочки размером с булавочную головку, цельные прозрачные капельки золотистого цвета, в которых, казалось, не было жизни, но они смотрели, позволяя моему взгляду проникать сквозь золотистую точку, погружаясь в прозрачную тайну его тела. Тончайший черный ореол обрамлял глаз, вписывая его в розовую плоть, в розовый камень огромного, с неровными краями, треугольника головы, отчего та весьма походила на изъеденную временем старую статуэтку. Под треугольной плоскостью лица рта не было видно, и только в профиль можно было разглядеть, насколько он велик – тонкая трещина раскалывала надвое почти что безжизненный камень. По обеим сторонам головы, там, где положено быть ушам, росли три красные, словно коралл, веточки, растительный нарост – я подумал, что это жабры. Только они и выдавали в этом существе жизнь, каждые десять или пятнадцать секунд веточки жестко вздымались и снова опускались. Иногда чуть-чуть двигалась лапка, и я видел, как крошечные пальчики мягко опускались на мох. Нам не нравится много двигаться, а аквариум слишком тесный – стоит слегка пошевелиться и сразу же упираешься хвостом или же головой в кого-то еще, а отсюда всякие трения, ссоры, а в итоге – усталость. Время меньше заметно, когда мы лежим неподвижно

Именно это спокойствие заворожило меня, когда я в первый раз наклонился над аквариумом. Мне почудилось, что я смутно постиг его тайное стремление потопить пространство и время в этой безразличной неподвижности. Потом я понял: сокращение жабр, легкие касания тонких лапок о камень, внезапное продвижение (некоторые из них могут плыть, просто волнообразно качнув тело) доказывали, что они способны пробуждаться от мертвого оцепенения, в котором они проводили часы. Их глаза потрясали меня сильнее всего. Рядом с ними, в других аквариумах, прекрасные глаза прочих рыб, так похожие на наши, отливали простой глупостью. Глаза аксолотля говорили мне о присутствии некой иной жизни, иного способа зрения. Прижав лицо к стеклу (иногда сторож обеспокоенно  покашливал),  я  старался  получше рассмотреть крохотные золотистые точки, этот вход в бесконечно медленный и далекий мир розовых существ. Бесполезно было постукивать пальцем по стеклу перед их лицами; никогда нельзя было заметить ни малейшей реакции. Золотые глаза продолжали гореть своим нежным и страшным светом, продолжали смотреть на меня из неизмеримой глубины, от которой у меня начинала кружиться голова.

И именно неподвижность аксолотлей очаровала меня и заставила приникнуть к стеклу аквариума, когда я впервые увидел их. И мне показалось, что я понял их тайную волю, их тайное желание отринуть пространство и время безразличной неподвижностью. После я узнал их лучше: сокращение жабр, скольжение тонких лапок по замшелым камням, неожиданные рывки (некоторые из них плавают, извиваясь всем телом) убедили меня: аксолотли вполне способны выходить из состояния ископаемой спячки, в котором они пребывали долгими часами. Их глаза – они-то и покорили меня больше всего. Совсем рядом, в соседних аквариумах, плавали всяческие рыбешки, являя миру тупую бессмысленность своих красивых глаз, так похожих на наши. В глазах же аксолотлей я видел иную, отличную от нашей, жизнь, иной способ смотреть. Прилипнув к стеклу (тогда смотритель обеспокоенно кашлял), я пытался получше разглядеть эти золотистые точки, эти двери в бесконечно неспешный и бесконечно далекий мир розовых созданий. И стучи не стучи пальцем по стеклу перед самыми их лицами – не достучишься, никакой реакции в ответ. Только светятся нежным и пугающим блеском золотые глаза, которые по-прежнему смотрели из бездонных глубин, доводя меня до головокружения.

И тем не менее как они были нам близки! Я узнал об этом еще раньше, еще до того, как стал аксолотлем. Я узнал об этом в тот день, когда впервые подошел к ним. Антропоморфические черты обезьян, вопреки распространенному мнению, подчеркивают расстояние, отделяющее их от нас. Полное отсутствие сходства между аксолотлем и человеческим существом подтверждало, что моя догадка верна, что я не основывался на  простых  аналогиях.  Только лапки-ручки... Но у ящерицы тоже такие лапки, а она ничем не похожа на нас. Я думаю, что тут дело в голове аксолотля, треугольной розовой маске с золотыми  глазами.  Это смотрело и знало. Это взывало. Они не были животными.

И все же мы были близки. Я узнал это задолго до того, как стал аксолотлем. Узнал это в тот самый день, когда в первый раз увидел их. Антропоморфность обезьяньих черт лишь доказывает – хотя привычно считать как раз наоборот, – насколько огромно расстояние между нами и обезьянами. Аксолотли совершенно не похожи на людей, и это убедило меня в собственной правоте, в доказательстве которой я не шел путем легких аналогий. Вот только их лапки-ручки… Но у всех ящериц такие лапки, и ни одна ящерица не похожа на нас. Я уверен, что все дело в голове аксолотлей, в этом розовом треугольнике с золотыми глазками. Вот это смотрело и все понимало. Вот это звало меня. Они не были животными.

Тут было легко, почти очевидно обратиться к мифологии. Я  стал рассматривать аксолотлей как результат метаморфозы, которой не удалось уничтожить таинственное сознание их человеческой сути. Я представлял себе, что это сознательные существа, рабы своего тела, навечно приговоренные к подводной тишине, к размышлениям и отчаянию. Их слепой взгляд, маленький золотой диск, ничего не выражающий и однако пугающе разумный, проникал в мою душу, как призыв: "Спаси нас, спаси нас". Я замечал вдруг, что шепчу слова утешения, стараюсь внушить им ребяческие надежды. Они, не  шевелясь, продолжали смотреть на меня; внезапно розовые веточки жабр поднимались. В этот миг меня пронзала смутная боль: быть может, они видели меня, улавливали мое усилие постичь их непостижимые жизни. Они не были человеческими существами, но ни в одном животном я не находил такой глубокой связи с собой. Аксолотли были как будто свидетелями чего-то, а порой грозными судьями. Перед ними я чувствовал себя виноватым, такая жуткая чистота виднелась в этих прозрачных глазах. Они были личинками, но личинка – личина – означает также и маска, а еще – призрак. Какое обличье ожидало своего часа за этими ацтекскими лицами, невыразительными и в то же время неумолимо жестокими?

Чего уж проще, это ж очевидно, взять и впасть в мифологию. Я стал видеть в аксолотлях некую метаморфозу, которая ни в коей мере не отрицала таинственную человеческую природу. Я представил их разумными существами, рабами своего тела, осужденными на бесконечное глубинное молчание, на безнадежное созерцание. Невидящий взгляд аксолотля, крошечный золотой диск, невыразительный, но тем не менее чудовищно блестящий, проникал в меня посланием: «Спаси нас, спаси нас». Я же, изумленный, лишь бормотал в ответ слова утешения, посылал наивные надежды. А они все глядели на меня и не двигались, лишь только приподнимались розовые веточки жабр. И в этот момент я почувствовал: внутри меня что-то заныло, быть может, они заметили меня, уловили мое отчаянное усилие проникнуть в их жизнь, туда, куда проникнуть было невозможно. Они не были человеческими существами, но никогда прежде я не ощущал такой глубокой связи с живым существом. Аксолотли порою казались мне свидетелями чего-то иного, а иногда и ужасными судьями. Я чувствовал себя недостойным их; что за поразительная чистота была в этих прозрачных глазах. Они – личинки, но лучше сказать – личины, то есть маски, призраки. Что ждало своего часа за этими ацтекскими ликами, хоть и невыразительными, но тем не менее неумолимо жестокими?

Я боялся их. Думаю, что, если бы рядом не было других посетителей и сторожа, я не осмелился бы остаться с ними наедине. "Вы прямо пожираете их глазами", – смеясь говорил мне сторож, наверное считавший меня немного тронутым. Он не понимал, что это они, в своем золотом каннибализме, медленно пожирали меня глазами. Вдали от аквариума я думал только о них, они словно воздействовали на меня на расстоянии. Я стал ходить туда каждый день, а по ночам рисовал себе, как они неподвижно висят в темноте, как неторопливо вытягивают руку и внезапно встречают руку другого. Быть может, их глаза видят и ночью, так что день для них длится бесконечно. Глаза аксолотлей лишены век.

Я боялся их. Думаю, не знай я, что рядом прохаживались посетители или смотритель, вряд ли бы осмелился остаться с ними наедине. «Да вы их прямо глазами пожираете», – говорил, смеясь, смотритель, должно быть, он думал, что я чокнутый какой-нибудь. Ему было невдомек, что это они пожирали меня глазами в неспешном акте золотого каннибализма. А выходя на улицу, я только и думал что о них, будто они могли издалека влиять на меня. Я приходил каждый день, а вечерами живо представлял их, неподвижных в полумраке, медленно двигающих лапкой, которая вдруг наталкивалась на другую такую же лапку. Быть может, глаза их и видели только ночью, в темноте, а дня они совсем не замечали. У аксолотлей веки не прикрывают глаза.

Теперь я знаю, что тут не было ничего странного, что это должно было произойти. Каждое утро, когда я наклонялся над аквариумом, я узнавал их все больше. Они страдали – и каждой клеткой своего тела я ощущал их немое страдание, недвижную муку в толще воды. Они словно высматривали нечто – давнее утраченное господство, эпоху свободы,  когда  мир  принадлежал аксолотлям. Казалось невероятным, чтобы такое жуткое выражение, побеждавшее вынужденную неподвижность их каменных лиц, не означало бы скорбную весть, не служило бы доказательством вечных мучений в этом жутком аду, где они жили. Напрасно я пытался уговорить себя в том, что моя собственная обостренная чувствительность проецирует на аксолотлей отсутствующий у них разум. Они и я знали. Потому не было ничего странного в том, что произошло. Мое лицо прижималось к стеклу аквариума, мои глаза старались проникнуть в секрет этих золотых глаз без радужной оболочки и без зрачков. Я видел очень близко, за стеклом, неподвижное лицо аксолотля. Без перехода, без удивления я увидел за стеклом свое лицо, вместо лица аксолотля увидел за стеклом свое лицо, увидел его вне аквариума, по другую сторону стекла. Потом мое лицо отодвинулось, и я понял.

Сейчас я понимаю, что в этом нет ничего странного, когда-то это должно было произойти. С каждым днем, проводимым мной у аквариума, я все лучше узнавал их. Они страдали, и я каждой порой своего тела чувствовал их немое страдание, ощущал их муку, застывшую под толщей воды. Они что-то искали – быть может, давнее рухнувшее господство, время свободы, когда мир принадлежал аксолотлям. Вряд ли было возможно, чтобы это чудовищное выражение, побеждавшее непременную невыразительность их каменных лиц, не несло с собой боли, не было доказательством этого вечного проклятия, этого жидкого ада, в котором они мучились. Напрасно я пытался убедить себя: это лишь моя впечатлительность наделила аксолотлей несуществующим у них разумом. Они и я – мы были похожи. И потому ничего нет странного в том, что произошло. Мое лицо вжалось в стекло аквариума, мои глаза снова и снова пытались проникнуть в тайну золотистых глаз, не имеющих ни радужной оболочки, ни зрачка. Прямо передо мной покоилось лицо неподвижного аксолотля. И не было перехода, не было удивления – я увидел за стеклом свое лицо, да, именно свое, а не аксолотля, и увидел его снаружи аквариума, с той стороны стекла. И вдруг мое лицо отстранилось, и я все понял.

Только одно было странно: продолжать думать, как раньше, знать. Понять – это означало в первый момент почувствовать леденящий ужас человека, который просыпается и видит, что похоронен заживо. Снаружи мое лицо снова приблизилось к стеклу, я смотрел на свой рот с губами, сжатыми от усилия понять аксолотлей. Я был аксолотлем и теперь мгновенно узнал, что никакое понимание невозможно. Он был вне аквариума, его мысль была мыслью вне аквариума. Зная это, будучи им, я был теперь аксолотлем и находился в своем мире. Ужас пришел, – я понял это сразу же, – оттого, что я счел себя пленником в теле аксолотля, переселившимся в него со своей человеческой мыслью, заживо погребенным в аксолотле, осужденным разумно существовать среди неразумных тварей. Но это прошло, когда чья-то лапа коснулась моего лица, когда, чуть отодвинувшись в сторону, я увидел рядом с собой аксолотля, глядящего на меня, и понял, что он тоже знает, знает так же ясно, хоть и не в состоянии выразить это. Или я был тоже и в нем, или все мы думаем, как люди – неспособные к самовыражению, когда все сведено к золотистому сиянию наших глаз, смотрящих на лицо человека, прижатое к стеклу.

Одно было странным: я не утратил способность мыслить, не потерял разум. Осознав это, я в первый момент ужаснулся, как ужаснулся бы всякий заживо погребенный, очнувшись ото сна в могиле. А снаружи мое лицо снова приблизилось к стеклу, и я снова увидел свои губы, плотно сжатые от усилия постигнуть аксолотлей. Но в тот миг я сам был аксолотлем и прекрасно понимал, что никакого постижения не может быть. Человек находился вне аквариума, и его мысли были мыслями вне аквариума. Размышляя так, я был самим собой, был аксолотлем и находился в своем мире. И тут меня охватил ужас, ведь в ту же секунду я понял: я, как в тюрьму, заключен в тело аксолотля, переселился в него, сохранив способность мыслить по-человечьи, я заживо погребен в аксолотле, приговорен изящно ворочаться среди бесчувственных тварей. Но ужас сразу прошел, когда по моему лицу скользнула чья-то лапка, когда, чуть подавшись в сторону, я увидел рядом с собой смотревшего на меня другого аксолотля, и я понял, что и он, и он тоже все понимал, и не нужно нам было ничего говорить, все было ясно и так. Или же я находился еще и в нем, и все мы думали как люди, но не могли ничего никому передать – лишь блестели золотистые глаза, глядя на лицо человека, приникшего к стеклу аквариума.

Он возвращался много раз, теперь приходит реже. Иногда не показывается по целым неделям. Вчера я видел его, он долго смотрел на меня, потом резко повернулся и ушел. Мне кажется, что он уже не так интересуется нами, что ходит сюда по привычке. И поскольку единственное, что я могу делать – это думать, я много думаю о нем. Мне приходит в голову, что вначале мы еще были соединены, и он чувствовал себя больше чем когда-либо  связанным  с неотступной тайной. Но мосты между ними разрушены, ибо то, что было его наваждением, стало теперь аксолотлем, чуждым человеческой жизни. Я думаю, что вначале я мог еще в какой-то степени стать им, – ах, только в какой-то степени, – и поддерживать в нем желание узнать нас получше. Теперь я окончательно стал аксолотлем, и если думаю, как человек, то это лишь потому, что все аксолотли в своей личине из розового камня думают, как люди. Мне кажется, что из всего этого мне удалось сообщить ему кое-что в первые дни, когда я еще был им. И в этом окончательном одиночестве, – ибо он уже не вернется, – меня утешает мысль о том, что, может быть, он напишет про нас, – веря, что придумывает, напишет рассказ про аксолотлей.

Раньше он приходил часто, теперь все реже. Проходят недели, а его нет. Вчера он пришел, долго на меня смотрел, а потом взял и ушел. Мне показалось, что мы перестали его интересовать, и он пришел лишь по старой привычке. Размышлять – это все, что мне осталось, и потому я могу много думать о нем. Сдается мне, что в первое время мы все еще были связаны друг с другом, а он чувствовал себя как никогда близко к тайне, которая владела им. Но теперь мосты между нами сожжены, ведь его недавняя страсть обернулась ныне бытием аксолотля, бытием, далеким от человеческой жизни. Думаю, что поначалу в какой-то мере я мог бы вернуться в него – ах, но это только в какой-то мере, – чтобы поддержать в нем желание познакомиться с нами поближе. Но сейчас я уже до последней клетки аксолотль, и если я и размышляю как человек, то это только потому, что всякий аксолотль внутри своего розовато-каменного тельца размышляет как человек. Думается, что в первые дни я еще мог что-то сообщить ему, в те дни, когда был еще им. И в наступившем одиночестве, которое он уже не нарушает, меня утешает мысль, что, быть может, он напишет о нас, нисколько не сомневаясь в том, что все написанное об аксолотлях будет выдумано им.

Перевод В. Спасской

Перевод М. Петрова